У войны не детское лицо… Тем не менее, тысячи и сотни тысяч детей взрослели во время войны, которая отняла у них детство.
Сейчас это пожилые люди, но все чаще и чаще они возвращаются в своих воспоминаниях к тому суровому времени, когда редко звучал детский смех. Но они выжили! Сегодня, накануне Дня пожилых людей, мы публикуем рассказ о нашей соотечественнице, Маргарите Павловне Чуняевой, стойкой женщине, пережившей военное лихолетье.
– Ой, я, наверное, очень громко говорю, – в который раз обрывает себя тетя Рита, тетка моего мужа.
Мы в нечастые приезды в Йошкар-Олу обязательно ее навещаем: она самая возрастная из наших родственников (86!) и еще великолепная рассказчица. Вот и сейчас разрумянилась и говорит, говорит. Тема – больная.
– Что сейчас не жить-то? Все ведь есть, – окидывает взглядом небольшую скромную однушку, куда перебралась после смерти мужа. – И в магазинах все есть, и питаемся мы хорошо, и ребятишки-то присмотрены, гуляют мамочки с ними.
Каждый день в окошко на них любуюсь: мамочки спокойные, детки довольные. А ведь раньше-то что было, что было!
Сейчас, как послушаю, как посмотрю, прав родительских лишают, да меня бы первую лишили, если бы все сегодня происходило. Ребенка оставишь одного, а сама – на работу, как же, нельзя остаться, работать надо… А как уж там ребеночек этот… и наревется, и накричится без мамки-то… Придешь – сопливый, глазенки красные, прижмется, обнимет… Эх!
За окном бушует май. Цветет черемуха, ее приторно-горький запах заполняет комнату. То ли от него, то ли от слепящих глаза ярких лучей закатного солнца сердце наполняется тянущим чувством горечи, которое все растет и растет. Я встаю и подхожу к раскрытому окну. Во дворе – звонкие крики детей, никогда не знавших войны, и слава Богу. Может, от контраста увиденного и услышанного становится трудно дышать. В горле – комок. Это жизнь моих близких, недавняя жизнь всей страны.
Мы, слышавшие этот рассказ много раз, всегда сопереживаем, как будто впервые. Понимаем: она раз за разом проживает моменты своей непростой жизни. Дрожащий от волнения голос, не по-старушечьи звонкий, звучит и звучит, и мы, забыв про остывающий чай и нехитрое угощение, мысленно переносимся вместе с ней в военное лихолетье.
– Я совсем девчонка была. Когда война-то началась… Плохо помню. Играли мы тогда, а потом слышим: вой по деревне катится. Что такое? Перепугались, по домам кинулись, а там… Отец одетый уже стоит. Высокий, худой. Серьезный… А мама… сама на сносях, на руках еще один ребенок надрывается, она дитя держит, и до отца пытается дотянуться, обнять, и голосит. У нас – мороз по коже… тоже в рев. Че ревем-то? А Фая и говорит:
– Война…
Ничего мы и не поняли тогда. Но все голосили, и мы тоже. К тому же отец уехал, совсем голодно стало, тяжело. А вскоре и нас, детей, к взрослым работам привлекать стали, первые похоронки в деревню пошли, вот тогда уж поняли мы, что такое война.
Фая, сестра моя, хоть и старшая, совсем девчонка, окопы копала. Пешком к Волге, обратно – тоже пешком. От нашей Упши путь ох, какой неблизкий. Всю жизнь потом ногами маялась. Застудила.
Прибежит домой, замерзшая, усталая, так с ног и валится, тонкая, звонкая, а работает за мужика! Да разве она одна такая! Все так.
Шли они однажды зимой с мамой с Волги, противотанковые рвы там рыли, зимой ведь как было? Работы в поле нет, все – на рытье окопов или противотанковых рвов. Ночь морозная, аж воздух звенит. Валеночки на Фае драненькие: всю хорошую обувку на фронт отправили. Мама впереди бредет, а Фая следом, еле замерзшие ноги переставляет. Спать хочется. Села в сугроб, и так тепло ей стало, так хорошо! Мать слушает: сзади тишина, обернулась, а Фая в сугробе замерзает.
Растолкала, подняла, пинками домой гнала. Плачут обе, слезы на морозе льдинками со щек падают. Еле-еле до дома дошли. Стала Екатерина Степановна, жили у нас беженцы из Севастополя, драные валеночки с Фаи снимать, портянки разматывать. Глядит – ноги-то белые! Обморозила!
Заплакала жиличка:
– Сгубили девчонку!
Окинув взглядом комнату и как будто на мгновение вернувшись в благополучное сегодня, тетя Рита снова погружается в воспоминания. Она вся там, в своем трудном, полном лишений детстве.
– Как вспомню, нас, сопливых, шестилетних, соберут и в поле – лен полоть. Устанем, заревем, а тетка Матрена нас под дерево на полянку зовет:
– Цып-цып-цып, мои цыплятки, цып-цып-цып…
Отдохнем немного, и опять в борозду. Голодные, холодные… Да что говорить… Все от мала до велика работали, фронту помогали.
А однажды мама пришла с поля вечером уже, улыбается:
– Ночь-то какая хорошая, девчонки, лунная!
– Ну и что? – спрашиваем.
– Светло… Сегодня картошку-то и выкопаем…
Так и копали ночью картошку, потому что днем все в поле. Колхозном.
Эта-то картошка нас и спасала. Мама даже хлеб из нее пекла. Белый получался, как настоящий… Да что я говорю-то? Настоящего хлебы мы в те года не видели.
– Ой, нет! – поправляется рассказчица. – Что это я вру-то? Видели! Видели! Однажды на Новый год принес Дед Мороз подарок – настоящую сдобную булку! Вот все радовались-то!
На улицу выбегали, всем хвастались:
– А у меня булка! Булка!
Валенки по очереди надевали и бегали. Обувки-то на всех не было. Одни валенки. И те рваные…А кому уж очень не терпелось, тот ноги тряпьем обматывал – и на улицу!
Да… а уж голодно-то было. Хлеба вдоволь? Нет, не видели! Одну работу и помню. Тяжело, а надо, даром что дети, никто про это и не вспоминал, не охал, не ахал над нами: выживем, так выживем, помрем, так помрем. Проще раньше ко всему относились, что ли?
Девочка у мамы родилась, слабенькая, кормить-то чем? Нечем. Пожила немного и померла. Мама гробик на веревку и на шею – понесла хоронить. Мы-то поревели, конечно, но разве сравнишь наше горе с материнским?! Быстро забыли тогда, опять же одним ртом меньше. Это уж сейчас я только понимаю, как взрослым-то тяжело было, как матери наши все вынесли?
Неделями дома одни жили: мать на делянках работала. Лес они валили. Придет в воскресенье домой баню истопить, нас помыть, а из-за пазухи кусок настоящего хлеба вынимает:
– А это вам лисичка передала!
И мы уж понимаем, что лисичка тут ни при чем, это мама от своего пайка сберегла и нам несет, но ждем, ждем лисичкиного хлеба каждую неделю.
А вкусненького-то как хотелось! Сладенького. Наша Зина вот с дерева упала. Черемуха не поспела еще. А она полезла на нее, высо-оо-кую, очень уж полакомиться хотелось. Залезть-то залезла, а вот обратно… не смогла, да и грохнулась на спину.
Я на что маленькая была, заметила:
– Мама, а ведь у нашей Зины горб растет!
Только тогда и посмотрели, а так все некогда. Да мать-то на работе все время, до детей ли? Живы и ладно!
Так Зина наша всю жизнь горбатенькой и прожила, может, и счастья-то женского у нее из-за этого не было. А все война проклятущая!
Мы вспоминаем маленькую сухонькую Зину, искусную вышивальщицу, всегдашнюю помощницу сестрам во всех делах. Ее уже нет с нами.
Тетя Рита осторожно берет в руки чашку, делает маленький глоток остывшего уже чая, откусывает кусочек конфетки, бережно кладет оставшуюся на фантик. Мелькает мысль, что я никогда не видела тетю Риту за едой. Всегда кусочек, всегда чуть-чуть. Это что? Тоже глубоко въевшаяся в сознание привычка экономить на всем и всегда? Ушедшая в свои мысли тетка продолжает не сразу:
– Кто виноват? Война, жизнь нескладная, болезни? А болезни откуда? Оттуда, из детства нашего, безрадостного, ломового.
Тетя Рита все больше волнуется, сильнее румянятся щеки, прядка седых, когда-то белокурых непокорных волос падает на лоб. Она приглаживает их плавным движением руки, как будто прогоняет тяжелые воспоминания. Улыбается:
– Совсем я вас заговорила! Вы пейте чай! Вот творожок свеженький, угощайтесь, конфетки! Вот ведь раскричалась опять! Вы хоть меня останавливайте, сама-то не могу, как вспомню. Как вспомню…
Она часто-часто моргает, чтобы скрыть слезы, заполнившие голубые, по-детски простодушные глаза, складывает руки на коленях, глубоко вздыхает и говорит:
– Каждый день думаю, каждый день… что мы видели? Да ничего хорошего! Только горе да горе кругом. Недоедали, недопивали, а ведь выжили, выучились, своих детей подняли… А вот когда кто-то важный сказал по телевизору, что в Марий Эл нет детей войны, я все думала: «А я-то кто тогда? А Фая? А Зина?!»
Тетя Рита выпрямляется, став как будто больше и значительней, по щекам ее катятся так долго сдерживаемые слезы. Вопрос ее все звенит в пространстве комнаты. Мы молчим. Тишина становится напряженной, пульсирует в такт ударам сердца. Ну что ответить на ее вопрос-упрек?
Вдруг в окно врывается грохот, несутся крики: «Ура!» Небо на улице расцвечивается разноцветными гроздьями салюта.
День Победы!..
Татьяна ПЕТУХОВА.
Фото предоставлено автором.