Газета «Йошкар-Ола» начинает публиковать новую повесть жительницы столицы Марий Эл Полины Ермаковой. Оставайся с нами и жди продолжения этой увлекательной истории.
Часть первая
– Ой-йо…Ой-йо… Ой-йо-оо, – заунывный голос Шахрина заполнил всю небольшую квартирку, расположенную в старой хрущевке на самой окраине небольшого городка.
Скрипучие деревянные половицы, окрашенные в дремучий коричневый цвет, кое-где уже облупившийся и оголивший трухлявые доски, так же тоскливо подпевали под ногами при каждом шаге.
– Никто не услыши-ии-ит! – подхватила и Варя этот безысходный ансамбль. Она продолжила знакомую, когда-то вызывающую беззаботную улыбку, песню любимой с юности группы.
Это еще с тех стародавних времен у нее осталась привычка громко включать музыку, когда оставалась дома одна. Тогда Варе казалось, что это и есть настоящая свобода – вот так, на всю катушку, врубать магнитофон и делать все, что хочется, пока родители не придут. А хотелось Варюше немногого – просто слушать музыку так, чтобы она заполняла все нутро дома и ее самой. Так, чтобы не оставалось и самого маленького пустого уголочка ни в квартире, ни в голове, чтобы все было музыкой. Ей так было легче, ей так было надо. И пусть соседи потом жалуются на неуправляемого подростка.
– У нас стены ходуном ходят! Люстра, вон, того и гляди на голову рухнет! Мы уж по батареям стучим, в дверь колотимся, а ей все равно! – размахивает руками противная тетка Валька, соседка этажом ниже, поймав маму в подъезде на полпути.
А мама только вздохнула:
– Я поговорю с ней, Валь, поговорю… – и сделала шаг вперед, чтобы вырваться на свободу из цепких лап соседки.
– А и поговори! – Валентина просто так не сдается, не по ее это правилам. Взмахнув курчавым пушком на голове, давным-давно сожженным всевозможными обесцвечиваниями и химическими завивками, она буквально перегородила пути отхода, встав на ступеньку выше так, что, кроме ее ярко-красного халата с огненно-желтыми подсолнухами, мама ничего не видела. – Я не для того на пенсию выходила, чтобы вот это вот все терпеть. Я, знаешь ли, больная женщина. Мне, знаешь ли, вообще нервничать нельзя. Мне, из-ви-ни-те меня, покой нужен! А тут грохот такой стоит!
При каждом слове Валентина все ближе и ближе наклонялась к маме, оказавшись с ней в конце концов лицом к лицу.
– Да пошла ты… – мама спокойно выдала, глядя огромной властной женщине, стоящей на ступеньку выше, прямо в глаза. – Адрес записать, куда тебе идти? Или сама догадаешься?
Валентина в секунду выпрямилась, вытянулась как струна и отошла в сторону.
– Я на вас управу найду! – выкрикнула она, когда мама уже забряцала связкой ключей, открывая дверь в квартиру. – Ты знаешь, у меня связи есть! Я так сделаю, твоя дочь никуда не поступит после школы, – доплевывала ругательства соседка уже в закрывающуюся дверь.
Как же Варя потом смеялась, когда мама пересказывала ей все это, выкладывая продукты из сумок в холодильник и по шкафам.
– Ну, ты уж ее так больше не нервируй, что ли, на всякий случай, – подытожила мама, с выдохом опускаясь на табурет белого цвета, аккуратно покрытый круглым ковриком, связанным бабушкой из нарезанных тряпочек.
Она вытянула ноги и с еле слышным стоном начала поглаживать колени.
– Болят? – Варя уже знала этот мамин жест: боли в ногах беспокоили ее давно.
Мама только кивнула, ничего не ответила.
– Сходила бы ты к врачу. Сколько можно мучиться?
– Некогда пока. Схожу потом, – отмахнулась мама. – А ты, давай, не уходи от темы. Прекрати музыку врубать. А то ведь и вправду Валька чего-нибудь придумает, греха потом не оберешься.
– Вот уж нет! С чего это я должна под ее дудку плясать, – Варя уперлась, потакая своему юношескому максимализму и протестному настроению…
– Вот дурочка, – Варвара усмехнулась своим воспоминаниям, смахнула уголком фартука слезы и продолжила стучать ножом по деревянной доске, нарезая лук.
– Никто не услышит! – песня все еще звучала в унисон Вариным мыслям.
– Могла бы тогда и пожалеть маму, ей еще и этих переживаний не хватало, – от горького чувства вины, смешанного с едким луковым ароматом, защипало в горле. Слезы уже неудержимо катились по щекам и капали прямо на нашинкованный лук.
– Ничего, пусть соли побольше будет, – хмыкнула она, сгребая ножом с доски лук в шипящую и неистово брызгающую маслом сковородку.
Вытерла руки замызганным вафельным полотенцем и бросила его на белый табурет, покрытый все тем же разноцветным ковриком.
– По телеку рядятся, как дальше жить – достали! – Варя шевелила губами, повторяя песню за Шахриным, который все еще звучал из колонок старого музыкального центра…
– Это все они, пендосы поганые! Из-за них всю страну просрали! – хриплый, почти всегда пьяный голос отца продолжил экскурс в детство. – Все продали, сволочи! И сами с потрохами америкосам продались!
– Что, опять на телевизор ругается? – грустно спросила мама, устало бухнувшись на пуфик в коридоре, когда в очередной раз практически за полночь вернулась со второй работы.
– Ага, – кивнула Варя, подхватывая из маминых рук вечные тяжеленные сумки с продуктами. – Пусть лучше на него орет, чем на нас, – резонно заметила она, оттаскивая пакеты на кухню.
– И то верно, – вздохнула мама и со стоном принялась гладить больные колени. – Отец хоть на работу сегодня ходил? Смотрю, ботинки вон чистые стоят.
– Никуда он не ходил, – махнула рукой Варя, выглядывая с кухни. – Вот так и просидел весь день перед телевизором с пивом. Я из школы пришла, он сидит. По-моему, даже не заметил меня. Мне кажется, его опять уволили, вот и бухает.
– Опять?! – мама в отчаянии вскинула руки, но больше ничего не сказала.
Да, они обе уже привыкли к тому, что отец пьет, что, куда бы он ни устроился работать, его увольняли отовсюду, что матери приходится работать за двоих, а то и за троих, чтобы прокормить семью, что она измучилась вконец.
– Почему ты не уйдешь от него? – как-то спросила Варя. Ей было уже 14, и она начала многое понимать.
– Ты что, дочь?! – мама посмотрела укоризненно. – Это же твой отец! Как ты можешь так говорить?! Как мы его бросим? Он же пропадет! У других вон, отцы пьют, да еще и дерутся. И ничего, живут. А наш-то спокойный, напьется и сидит себе в кресле.
На этом тема была закрыта. Вот только Варя уже тогда точно поняла для себя, что такой жизни она не хочет.
– Ладно, мам, прорвемся как-нибудь. А? – Варя чмокнула ее в морщинистую, не от старости – маме было всего 36 – от усталости, щеку. От нее всегда пахло детским кремом с лавандой. Худо-бедно, но мама пыталась следить за собой. Да денег хватало только на этот самый дешевый детский крем.
Потом, будучи взрослой, Варвара никогда не покупала его. Принципиально. Любой другой крем, только не с запахом лаванды. Для нее он стал символом бедности и безысходности.
– Не знаю, Варь, не знаю, – вздохнула мама. – Прорвемся, конечно, куда денемся?
– Пошли ужинать, я тебе картошки пожарила, – дочь потянула маму за рукав вязаной кофты на кухню, разговаривая с ней нарочито бодрым голосом.
Варя, как могла, старалась скрыть свою тревогу. И мама, слава богу, настолько была измучена тяжелым днем, что не замечала бегающего взгляда дочки, ее искусственно натянутой улыбки и излишне громкого голоса…
А Варя боялась. Боялась рассказать маме, почему на самом деле отец не заметил ее, когда она пришла из школы. Но и молчать было невыносимо…
Фото pixabay.com